Солнечная система представляет собой практически совершенный символ подобной концепции Реальности, нашедшей когда-то свое наиболее четкое и прекрасное выражение в бессмертном творении Данте. [1] Абсолютное Божество мыслится как удаленное на большое расстояние от материального мира ощущений – самого последнего и самого низкого в системе зависящих друг от друга миров или состояний, которые, будучи порождены, или эманированы, из Единства, Центрального Солнца, растут в численности и теряют духовность и великолепие по мере удаления от своего источника. Человеку, как говорят каббалисты, никогда не дано узреть сам Источник – Лик Божества, Абсолют в учении неоплатоников, неизмеримую Бездну в толковании более позднего мистицизма, – ибо Облако неведения скрывает его от наших взоров. Мы можем получить знание о нем только по его "эманациям", или проявляемым свойствам. Сотворенная вселенная существует благодаря потоку этих проявляемых свойств и зависит в конечном счете от latens Deitas, [2] Которая, таким образом, мыслится как внешняя по отношению к миру, который Она наполняет жизнью и светом.

Фома Аквинский фактически принимает доктрину Эманации, когда пишет: "Поскольку совершенство творений убывает, нисходя от Бога, который есть вершина совершенства, то человек должен начинать с более низких творений и постепенно подниматься, продвигаясь тем самым к познанию Бога... Поскольку в Боге мы находим наиболее совершенное единство, а всякое качество тем более сильно и превосходно, чем более оно едино, то отсюда следует, что разнообразие и многосторонность увеличиваются в вещах по мере их удаления от Него, Который есть первоначало всего". [3] Сузо, чья мистическая система, как и у большинства доминиканцев, полностью согласуется с томистской философией, фактически истолковывает слова Фомы, когда пишет: "Верховный и сверхсущностный Дух облагородил человека, озарив его лучами Вечного Божества... Следовательно, из великого кольца, представляющего Вечное Божество, проистекают... меньшие кольца, которые отражают высокое благородство естественных творений". [4]

Очевидно, что если принять подобную теорию Абсолюта, то восхождение души к единению с Божественным должно быть в буквальном смысле трансцендированием, "выходом за пределы" – путешествием вверх и вовне через длинный ряд промежуточных состояний или миров, до тех пор пока, пройдя "Тридцатью двумя путями Древа Жизни", душа не достигнет, говоря языком каббалистов, Короны – плодотворного знания Бога, Бездны или Божественного Мрака по учению Ареопагита, Единого в понимании неоплатоников. Подобный ряд миров символизируется десятью небесными сферами у Данте, ангельскими иерархиями у Псевдо-Дионисия, Древом Сефирот по учению Каббалы; он находит свои параллели во внутреннем опыте, в долгом странствии Я через Очищение и Просветление к Единению. "Мы восходим, – говорит св. Августин, – Твоими путям, пролегающими в нашем сердце, и поем песнь этого восхождения, сообразно его ступеням; ибо огонь Твоей благодати, горящий в нас, возводит нас к умиротворению во славе Иерусалимской". [5]

С точки зрения обыкновенного человека, а не мистика, деистская теория эманации означает полное разделение человеческого и божественного, временного и вечного миров. "Никогда не забывай, – говорит св. Иоанн Креста, – что Бог недостижим. Поэтому не спрашивай, насколько способен ты Его понять и проникнуть в Него своими чувствами. Бойся удовольствоваться слишком малым и лишить свою душу живости, которая нужна ей, чтобы подняться к Нему". [6] Язык паломничества и изгнания кажется вполне естественным мистику, который воспринимает реальность в таких терминах. Для него мистические странствия – это, прежде всего, "дорога, ведущая прочь" от обычного Я и обычной вселенной. Подобно псалмопевцу, он вознамерился "возвыситься в сердце своем над сей юдолью печали", от менее божественного к более божественному. Он, а вместе с ним и весь Космос – ибо в мистической философии душа отдельной личности есть микрокосм души мира – должен вернуться по долгой дороге к Совершенству, откуда он когда-то пришел, подобно рыбе в видении Девяти Скал Ралмена Мерсвина, которая должна пробиваться все выше и выше, из одного водоема в другой, до тех пор пока не достигнет Источника.

Подобный способ представления Реальности соответствует типу разума, который Уильям Джеймс называл "уставшей душой". [7] Это нечто вроде кающегося грешника – предельного смирения, когда, устрашенный резким контрастом между им самим и созерцаемым Совершенством, он способен только возопить "из глубин". Такой взгляд обычно присущ характеру, склонному к пессимизму, видящему "огромную пропасть" между собой и предметом желания и предельно чувствительному ко всем проявлениям зла и несовершенства в своей собственной душе и в обычном человеческом опыте. Позволяя подобным элементам доминировать в поле своего сознания, этот характер полностью игнорирует божественные стороны мира Становления и конструирует из своих восприятий и предубеждений концепцию материального мира и нормального Я, очень далеких от Бога.

"Он не удален ни от кого из нас, ибо в нем мы живем и движемся, в нем происходит наше бытие", – вот доктрина имманентности в чистом виде – доктрина, приверженцы которой происходят из тех, кто с большей легкостью отвечает на прикосновение Божественного, чем на ощущение отчужденности и греха, кто скорее склонен любить, чем благоговейно трепетать.

Без ограничивающих рамок, взятая сама по себе теория имманентности легко способна выродиться в пантеизм или очень своеобразное извращение доктрины "обожествления", когда преображенное Я отождествляется с "Богом, присутствующим внутри". Эта доктрина представляет собой философскую основу практики интроверсии – обращения внутрь способности к созерцанию; это "метод" великих мистиков всех вероучений. Основная идея их поисков заключается в том, что поскольку Бог есть во всем – в некотором смысле есть все, – то легче всего найти Его в самом себе. [10] Те, кто отрицают или игнорируют существование промежуточных "миров" или "уровней" между материальным миром и Абсолютом, постулируемое теорией эманации, вместе с Рейсбруком провозглашают, что, "сосредоточиваясь в творящей любви", они "встречаются с Богом без посредников". [11] Они слышат Отца Света, "произносящего без посредников вечно и непрерывно в наиболее тайной части духа одно-единственное бездонное Слово". [12]

Открытие "божественной" сущности, или субстанции, обитающей, как говорит Рейсбрук, на вершине человеческой души, составляет тот фундаментальный опыт – обнаруживаемый в той или иной степени во всех подлинно мистических религиях, – который создал основу новозаветной доктрины внутреннего духа. Эта сущность – "искра души" по учению Экхарта, "основание" по учению Таулера, "Внутренний Свет" по учению квакеров, "Божественное Начало" в толковании некоторых современных трансценденталистов – есть источник и хранилище всякой истинной жизни. Здесь логическое представление не удается в равной степени ни мистикам, ни теологам – его место занимает путаница метафор. "Чудо из чудес" – наиболее реальный и, тем не менее, наиболее загадочный из всех религиозных опытов, единение человеческого и божественного, – предстает перед нами в виде безымянного нечто, "которое достаточно велико для того, чтобы быть Богом, и достаточно мало для того, чтобы быть мной". Когда мы пытаемся описать этот опыт, "искра души", или точка соединения, в иные моменты представляется нам Божественным, которого достигло Я, а в иные моменты – трансцендентальным аспектом самого Я, достигающего контакта с Богом. В любом случае именно здесь мистик встречается с Абсолютной Сущностью. Именно здесь залог непосредственного присутствия Бога в человеческом сердце, а если в человеческом сердце, то и во вселенной, существенные характеристики которой воспроизводит в миниатюре человеческая душа.

Согласно доктрине имманентности, сотворение и вселенная – независимо от того, можем ли мы видеть ее такой, какая она есть, – мыслятся как саморазвитие, самопроявление внутреннего Божества. Мир не проецируется из Абсолютного, но погружен в Бога. "Я поняла, – говорит святая Тереза, – как наш Господь есть во всех вещах и как Он есть в душе: видение губки, пропитанной водой, предстало мне". [13] Таким образом, течение мира есть медленное движение к осуществлению Божественной Искры, которая в равной степени сокрыта в Космосе и в человеке. "Если, – говорит Бёме, – ты представишь себе крошечный круг, не превышающий размеров горчичного зернышка, то все равно Сердце Бога будет внутри этого круга целиком и в совершенстве. И если ты родился в Боге, то и внутри тебя (в круге твоей жизни) присутствует нераздельное Сердце Бога". [14] Мало кто выражал идею имманентности в более прекрасной форме.

Стоит отметить, что обе признанные мистиками теологические доктрины реальности – как, впрочем, и наука – неявно полагают вселенную не статичной, а динамичной – Миром Становления. Согласно доктрине имманентности, эта вселенная свободна и самотворяща. Божественное действо наполняет ее, и никакая ее часть не удалена от Бога больше, чем любая другая часть. "Бог, – говорит Экхарт, – ближе ко мне, чем я сам к себе; Он так же близок и к камню, и к дереву, но они не знают об этом". [15]

Эти два явно противоречивых объяснения Невидимого, причем в самых крайних формах, не только были приняты мистиками, но и считались адекватными и действительно необходимыми схемами для передачи хотя бы части богатого мистического опыта Реальности. [16] Самые вдохновенные и наименее начитанные мистики – например, святая Катерина Сиенская или Юлиана Норвичская, – равно как и наиболее образованные из них, такие, как Дионисий Ареопагит и Мейстер Экхарт, использовали в своих восторженных речах язык, подходящий как для теории эманации, так и для теории имманентности. По-видимому, обе теории отражают определенную истину, и задача серьезной мистической философии заключается в том, чтобы примирить эти два взгляда. Кроме того, придирчивые сторонники того или иного подхода слишком часто забывают, что все трансцендентальные теории есть в лучшем случае лишь символы, методы, схемы – жалкие попытки представить опыт, который по сути своей всегда один и тот же и основной чертой которого является его невыразимость. Поэтому они с утомительной монотонностью настаивают на том, что Дионисий должен быть неправ, если прав Таулер; что абсурдно называть себя Другом Бога, если первейшим атрибутом этого Бога является непознаваемость; что Совершенная Красота по учению Платона и Принимающий Жертвы в видениях святой Катерины Сиенской не могут быть одним и тем же; что "учтивый и дражайший Господь", говорящий Юлиане Норвичской: "Моя дорогая, Я рад, что ты пришла ко Мне; во всех горестях твоих Я всегда пребуду с тобой", [17] исключает бесформное и безличное Единое Плотина, как и "тройной круг" Сузо и Данте; наконец, что если бы Бог действительно был имманентен материальному миру, то было бы грехом или глупостью отказываться от этого мира ради того, чтобы найти Его; а если интроверсия есть истинный путь, то ложным должен быть план вселенной, постулирующий промежуточные уровни между Абсолютным Бытием и миром явлений.

Что же касается мистиков, которые представляют обе эти доктрины, эти два способа видеть истину, – а для чего еще нужны доктрины, как не для этого? – то следует помнить, что для них, мистиков, учение об отношении Абсолютного к конечному, Бога к миру явлений должно основываться в первую очередь на том, что они знают как собственный опыт отношения Абсолюта к индивидуальному Я. Подобный опыт является существенной частью мистицизма – тем, что наделяет его уникальной ценностью среди остальных систем мышления и составляет единственный источник его знания. Обо всем остальном, в сущности, можно догадаться по аналогии. И когда мистик, применяя ко вселенной то, что считает истиной по отношению к своей собственной душе, описывает Божественное Совершенство как нечто очень удаленное от материального мира, хотя и связанное с ним последовательным рядом "эманации" – состояний или качеств, несущих в себе что-то от Бога, но не являющихся Богом, – он всего лишь пытается описать необходимый жизненный процесс, сквозь который он прошел сам во время очищения и духовного восхождения из состояния "естественного человека" в некое иное состояние гармонии с духовной вселенной, называемое иногда "обóжением", – состояние, в котором он способен созерцать божественное и объединиться с ним. "Божественная комедия" представляет нам классический пример подобного двухуровневого видения внутреннего и внешнего миров, ибо путешествие Данте вверх и вовне в Эмпиреи есть, на самом деле, процесс "внутренней алхимии" – упорядочение и преобразование собственной природы и очищение духовного взора до тех пор, пока, возносясь над всем мыслимым блаженством, он не сможет на краткий миг увидеть Бытие Бога.

Мистик подразумевает – поскольку он стремится видеть некую упорядоченную основу во всех вещах, – что существует взаимосвязь, аналогия между микрокосмом человеческого Я и макрокосмом мирового Я. Следовательно, его опыт, география индивидуального поиска, представляется ему отражением географии Невидимого. Поскольку он должен подняться над своей естественной жизнью, превзойти ее для того, чтобы достичь осознания Бога, он мыслит Бога как существенно превосходящего естественный мир. Однако его описание географии – его пути в царство, где нет времени и пространства, внутреннего и внешнего, верха и низа, – будет определяться его характером, его наблюдательностью, метафорами, наиболее легко возникающими в его сознании, и, прежде всего, его теологическим образованием. Само по себе так называемое путешествие представляет некий психологический и духовный опыт – очищение и подготовку Я, его движение к более высоким уровням сознания, его объединение с более духовным, но обычно не осознаваемым Я, которое прикасается к трансцендентному порядку, и, наконец, его постепенное или внезапное достижение единения с Реальным. Иногда Я воспринимает этот процесс как отступление внутрь к "основанию души", где, как говорит святая Тереза, "нас ожидает Его Величество", а иногда – как выход вовне из Обусловленного в Необусловленное, "сверхъестественный полет" Плотина и Дионисия Ареопагита. И то и другое – всего лишь образы, в которых Я мыслит достижение сознательного единения с Богом, "одновременно имманентным и трансцендентным по отношению к Душе, которая разделяет Его жизнь". [18]

Итак, мистик должен найти Бога. Иногда, в силу собственного характера, он сосредоточен на долгом пути; но иногда внезапный восторг, приводящий поиск к завершению, заставляет его забыть обо всем предшествующем паломничестве, в котором душа "отправляется не вовне, но скорее в путешествие к своему центру". Залы Внутреннего Замка, по которому ведет нас святая Тереза к сокрытой комнате, святилищу внутреннего Бога; иерархия Дионисия, поднимающаяся от беззаветной службы ангелов через сжигающую любовь серафимов к Богу, восседающему на престоле превыше времени и пространства; мистический путь каббалистического Древа Жизни, ведущего с помощью Милосердия, Справедливости и Красоты от материального мира Малкут через вселенные действия и мысли к Божественной Короне, [19] – все это лишь различные способы описания одного и того же пути.

Поскольку каждый человек рождается последователем либо Платона, либо Аристотеля, всякая человеческая душа склоняется к одному из двух способов понимания реальности. Художник, поэт, всякий, кто с благоговением и восторгом взирает на творения, признает тем самым Имманентного Бога. Аскет, и, в частности, аскет интеллектуальный, то есть метафизик, отвращающий свой взгляд от творений и отрицающий чувства ради того, чтобы найти вдалеке несотворенный и неограниченный Источник, на самом деле подчиняется – хотя часто и не подозревает об этом – психологическому закону, порождающему доктрину эманации.

Хорошая карта, то есть хорошая мистическая философия, найдет место для обоих способов интерпретации нашего опыта. Она отметит все пути, по которым самые различные личности достигают одной и той же цели. Она признает все стороны, которыми patria splendida, [20] Истина, предстает перед своими влюбленными, – эти стороны дали начало теориям эманации и имманентности и сохранились в латинском и греческом именах Бога: Deus, чей корень означает день, сияние, Трансцендентный Свет, и Theos, чье истинное значение есть высшее желание или молитва, Внутренняя Любовь, – не противоречат, но дополняют друг друга. Вместе же они представляют собой почти совершенное определение того Божества, которое является предметом желания мистика: это Божественная Любовь, имманентно присутствующая в душе и побуждающая ее к единению с трансцендентным Абсолютным Светом – Он же есть одновременно источник, цель и жизнь всего сотворенного.

Сам по себе истинный мистик – человек с духом Божиим – едва ли нуждается в картах. Он прокладывает курс через "обширное и бурное море божественного". Однако характерной чертой его интеллектуального смирения является то, что, пытаясь показать другим людям путь, которым он следует, он обычно стремится использовать карты того сообщества, частью которого себя считает. Иногда эти карты оказываются адекватными, более того, они проясняют непонятные странствия исследователя, помогают ему, отмечают межевые столбы. И время от времени он указывает пальцем какое-нибудь пятнышко – огромную высоту видения, город души – и убежденно говорит: "Здесь я был".

Но бывает и так, что карты смущают мистика, отказываются соответствовать его описаниям. Тогда он пытается, подобно Бёме, а позднее Блейку, составить новые карты. Нередко они нарисованы ужасно, ибо не всегда талант к исследованиям сочетается с хорошими навыками в черчении. Исходя из общепринятых условностей, эти карты очень трудно, иногда просто невозможно понять. Как следствие, ортодоксы вынуждены рассматривать их создателей как сумасшедших или еретиков, в то время как те – всего лишь практики, пытающиеся раскрыть великие вещи с помощью несовершенных средств.

Отбросив предубеждения индивидуальных верований и не пытаясь приписать исключительную истинность той или иной религиозной системе или откровению – ибо мы не собираемся здесь впадать ни в полемику, ни в апологетику, – мы вынуждены допустить как исторический факт то, что до сих пор самую лучшую карту мистицизм находил в христианстве. Христианская философия – особенно теология неоплатоников, которая восприняла и гармонично совместила все лучшее из духовного наследия Греции, Индии и Египта, а затем была развита великими мастерами ранней и средневековой церкви, – поддерживала и проясняла откровения отдельных мистиков так, как это не удавалось сделать никакой иной системе мысли.

Мы обязаны великим отцам Церкви первых пяти столетий – Клименту Александрийскому, Иринею, Григорию Нисскому, Августину и, превыше всех, Дионисию Ареопагиту, великому христианскому современнику Прокла, – сохранением той мощной системы лесов, которая позволила последующим католическим мистикам возвести башни и стены Града Божьего. Особое достоинство христианской философии, дающее ей преимущество перед более холодной самодостаточной системой греков, заключается в том, что она переформулирует истины метафизики в терминах личности, добавляя тем самым третий элемент – "живого посредника" между Непознаваемым Богом, или неограниченным Абсолютом, и обусловленным Я. Это был бесценный дар, полученный мудрецами в обмен на золото, ладан и смирну. Он разрешает загадку, с которой рано или поздно сталкиваются все исследователи сверхчувственного: come si convenne l'imago al cerchio, [21] как сочетаются Бесконечное и интимное, оба познанные и почувствованные, но ни то, ни другое не понятое. Этот третий, промежуточный элемент совершенно необходим, если мистицизму дано когда-нибудь достичь своей цели – деятельного единения и полноты жизни – и развить слепой эгоистичный восторг до плодотворной и самозабвенной любви.

Там, где мистики-нехристиане, как правило, оказывались вынужденными сделать выбор в пользу одного из двух великих догматических выражений своего опыта – либо долгого паломничества к трансцендентному и безусловному Абсолюту, либо открытия этого Абсолюта в "основании", духовном начале души, – там христианство позволяло с помощью своей центральной доктрины о Троице найти место обоим и проявить их так, как они есть на самом деле, – дополняющими частями целого. Даже Дионисий, крестный отец доктрины эманации, совместил свою иерархическую схему с догматом о внутреннем Боге – и никого иного не цитирует столь часто Мейстер Экхарт, которого обычно считают проповедником имманентности в ее крайней, пантеистской форме.

Далее, атмосфера христианства – одна из тех, где отдельному мистику легче всего найти плодотворное и здоровое развитие своему дару; подавляющее большинство великих европейских созерцателей были христианами сильного, страстного и личностного типа. Уже этим одним можно обосновать утверждение, что христианство воплотило, по крайней мере на Западе, истинные традиции, обеспечило "путь наименьшего сопротивления" для их преемственности. Привлекательность даже самых больших ересей христианства во многих случаях почти полностью обусловлена мистическим элементом их учений. Примерами тому могут служить гностики, полубратья, [22] братья "Свободного Духа", [23] квиетисты и квакеры. В остальных случаях причиной ереси оказывалась чрезмерная опора на разум в толковании сверхрационального и, как следствие, отсутствие доверия к мистической интуиции. Еретики подобного типа – Арий и Пелагий.

Величайшие мистики, однако, были не еретиками, а католическими святыми. В христианстве "естественный мистицизм" – подобно "естественной религии" скрытый в человечестве и на определенной стадии развития прорывающийся наружу во всякой расе – обрел себя, впервые отождествил свой Объект с личностью, поставил в центр внимания неясного и неопределенного Бога, сконструированного неоплатонизмом из абстрактных философских понятий, разбавленных интуитивными ощущениями индийских экстатиков, и создал основу для медитаций над Реальным. Бесспорно, христианская философия вызывает наше уважение не своей исключительностью, но своей "кафоличностью", т.е. "вселенскостью", всеохватностью, тем, что она находит истину в сотнях других систем – принимает и проясняет мысли греков, евреев и индийцев, сплавляет их в согласованную теологию и говорит рассуждающим мыслителям всех времен и народов: "Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам". [24]

Голос той Истины, которая была однажды поведана всем на Голгофе и вместе с которой был объявлен план мироздания, слышали более или менее отчетливо все великие провидцы, интуитивные вожди людей, обладатели дара Реального. Не многие христианские имена Бога не были известны еще в античности. Для египтян Он был Спасителем; для платоников – Добром, Красотой и Истиной; для стоиков – Отцом и Спутником. Все Четвертое Евангелие было предугадано Клеанфом. Гераклит знал живительный Огонь, о котором говорили свв. Бонавентура и Мехтильда Магдебургская. Бесчисленное число мистиков от Блаженного Августина до св. Иоанна Креста вновь и вновь как эхо повторяют слова Плотина. Верно, что отличительные свойства, выделяющие христианство среди прочих религий, довольно странны и резки – но именно эти свойства создают наилучшие условия для мистической жизни. Его неизменная атмосфера глубокой интимности, прямого и личного контакта с духовной реальностью; восхитительная комбинация великолепия и простоты, сакраментального и трансцендентального – все это соответствует потребностям мистического типа.

Вот почему христианская система – или некая красочная ее имитация – оказалась существенной почти для всех великих мистиков Запада. Они воспринимают ее терминологию, объясняют свои переживания с помощью ее вероучения, отождествляют свой Абсолют с христианским Богом. Среди европейских мистиков наиболее часто упоминаемое исключение из этого правила представляет Уильям Блейк; любопытно, однако, заметить, что чем более вдохновенны его слова, тем более страстным и догматическим христианином становится даже этот ненавистник церкви:

Мы видим,
Где вечная Смерть попирается извечно. О Агнец,
Войди в тьму тела сатанинского в чреве матери!
О божественный Агнец! Тебе не сможет это досадить! О Милосердный,
Милосердие Твое идет от основанья мира, и твое Спасение
Уже началось в Вечности. [25]

Это уже зародыш доктрины Воплощения: здесь вряд ли что-нибудь исправил бы даже сам Фома Аквинский. Из двух нижеследующих отрывков из "Иерусалима" первый есть всего лишь поэтическое толкование католического восклицания "O felix culpa!", [26] второй же представляет почти совершенный очерк христианской теологии и этики.

Будь чист я, никогда не смог бы ощутить всей сладости
Прощения грехов. Будь свят я, никогда не смог бы видеть слез
Любви... О Милосердие! Божественная Человечность!
О Всепрощенье, Жалость, Состраданье! Будь я чист, я никогда бы
Не познал Тебя.

Любил бы ты того, кто б никогда не умер
За тебя, и умер бы ты за того, кто за тебя не умирал?
И если бы Бог не умирал ради человека, если бы вечно не отдавал Себя
За Человека, то не смог бы Человек существовать, ведь Человек – Любовь,
Как Бог – Любовь. Добро другим всегда есть маленькая смерть
Пред ликом Божества; лишь братством может Человек существовать. [27]

Независимо от того, приемлемы ли догматы христианства в плане научном и историческом, они необходимы для адекватного описания мистического опыта, по крайней мере для развитого динамичного мистицизма Запада. Поэтому мы должны быть готовы к тому, что при чтении трудов созерцателей столкнемся с сугубо специфичным языком; и будет разумно предварить встречу рассмотрением этого языка и реального смысла, заключенного в нем для тех, кто использует его и верит ему.

Я полагаю, нет необходимости говорить, что два основных момента теологии христианства заключаются в догматах о Троице и Воплощении. Они согласуются и объясняют друг друга, вместе образуя для христианина "окончательный ключ" к загадке мира. История практического и институционального христианства – это история попыток проявить значение этих догматов в пространстве и во времени. История мистической философии – это история, притом незаконченная, демонстрации их значения в вечности.

Некоторые формы догмата о Троице оказываются существенными – как метод описания наблюдаемых фактов – в тот момент, когда мистик начинает (а) либо анализировать свое собственное психологическое состояние, (б) либо философствовать о своем интуитивном ощущении Бога. Он должен, так сказать, отделить друг от друга аспекты своего знания Божества, чтобы плодотворно работать с ними. Неограниченное Единое, которое в равной степени представляет конечную цель поиска для мистиков-неоплатоников и мистиков-католиков, не может само по себе удовлетворить глубочайшие инстинкты человечества, ибо человек осознает, что разнообразие в единстве есть необходимое условие для выражения совершенного образа. Хотя идея единства в чистом виде может служить для определения Конечной Цели и хотя мистики прибегают к ней вновь и вновь, чтобы противодействовать угнетающей их "ереси множественности", сама по себе она не может быть адекватной для описания Всего.

Возникает, таким образом, первый вопрос: сколько подобных аспектов необходимо для удовлетворительного представления позиции мистика? Сколько лиц Реальности он видит? Мы замечаем, что его опыт включает в себя по меньшей мере двухуровневое восприятие. Во-первых, это – Святой Дух внутри, та Божественная Жизнь, которая поддерживает и наполняет личную жизнь мистика и которую он все больше осознает по мере своего духовного развития. Во-вторых, это – Трансцендентный Дух вовне, "Абсолют", к единению с которым побуждает развивающуюся душу внутренний дух любви. В состоянии экстаза мистику представляется, что оба ощущения Бога сливаются в одно. Однако при попытках рассуждать о своем опыте он вынужден разделять их. Вновь и вновь мистики и их критики, явно или косвенно, признают необходимость подобного подхода со стороны человеческого мышления.

Так, даже в жестком монотеизме иудаизма и ислама каббалистам и суфиям, соответственно, не удается избежать существенного дуализма мистического опыта. Согласно книге "Зогар", "Бог рассматривается как имманентно присутствующий во всем сотворенном или эмалированном и в то же время как превосходящий все". [28] Такова же и точка зрения суфиев. Бога, говорят они, следует созерцать, во-первых, вовне, в несовершенной красоте земного и, во-вторых, внутри, посредством медитации. Далее, поскольку Он Един и присутствует во всем, то "помыслить свое Я как отделенное от Бога – это ошибка; и тем не менее, только когда человек видит себя отделенным от Бога, он может дотянуться до Бога". [29]

Так, Делакруа, рассуждая с позиций чистой психологии и отказываясь придавать какое-либо трансцендентальное значение мистическому откровению – которое он относит исключительно к нормальному содержанию подсознательного разума, – пишет, целиком одобряя святую Терезу, что она "поместила вовне от себя определенного Бога Библии, в то же самое время поместив внутри своей души неясного Бога псевдо-Ареопагита – Единого неоплатоников. Первое обеспечило ей ортодоксальность второго и оградило ее от потери себя в неразличимости, неприемлемой для христианства. Неясный Бог внутри крайне опасен... Святая Тереза знала, как избежать этой опасности, и, благодаря богатой подсознательной жизни, возвышенности ментальных образов, способности к саморазделению, с одной стороны, и редкой способности к единению – с другой, она одновременно осознавала двойственное состояние, в котором два Бога (т.е. два способа понимания Бога – трансцендентность и имманентность) поддерживали, взаимно подтверждая и обогащая, друг друга. Таким представляется ее интеллектуальное видение Троицы в Седьмой Обители". [30]

Вероятно, святая Тереза, столкнувшись с таким удивительным анализом, возразила бы, что ее Троица, в отличие от Троицы ее восхвалителя, состояла не из двух, а из трех Личностей. Рассуждения, относящиеся к неясному внутреннему и ортодоксальному внешнему Богам, несомненно, показались бы ее деликатному и честному разуму неуклюжими и неверными; к тому же она никогда бы не согласилась с тем, что Неограниченное Единое неоплатоников представляет собой адекватное описание строго личного Божественного Величества, Которое, по ее мнению, восседает на троне во внутреннем святилище Замка Души. Что же в действительности сделала св. Тереза? Она актуализировала в свой собственный опыт, приняла в "основу своей души", благодаря необычайно развитому трансцендентальному восприятию, три различных персональных Аспекта Божества, признанные Христианской религией.

Это, во-первых, Отец – чистое трансцендентное Бытие, творческое Начало и Источник всего, что Есть, Неопределенное и Непознаваемое Единое Неоплатоников, Которое есть "не Это и не То" и должно мыслиться (при всем уважении к г-ну Делакруа) как совершенно трансцендентное по отношению к субъекту, а не как "помещенное внутрь души".

Во-вторых, в Личности Христа св. Тереза отделила и отличила Логос, или Творческое Слово, – выражение или рождение вовне мысли Отца. Это та точка, где Божественная Сущность впервые становится постижимой человеческим духом; тот опосредующий принцип, "выросший между небом и землей", который является одновременно Зеркалом Чистого Бытия и Светом конечного мира. Второй Лик Христианской Троицы есть для верующего не только отблеском или выражением образа Божьего, но также и личностью, неистощимым и чутким Источником всякой жизни и Объектом всякой любви; это Тот, Кто, возвращая людей к Богу (в Воплощении), стал Мостом между конечным и бесконечным, между индивидуальной и Абсолютной Жизнью и, говоря языком мистики, "истинным Женихом" каждой человеческой души.

В-третьих, она распознала внутри себя зародыш этой Абсолютной Жизни, присутствие вечнопребывающего Духа, который является источником человеческого трансцендентального сознания и его связью с Бытием Бога. Это Святой Дух Божественной Любви, Истинно Жаждущий, ищущий Истинно Желаемого, без присутствия Которого познание Бога и общение с Богом для человека были бы недостижимы.

В высшем Видении Троицы, которого удостоилась св. Тереза в Седьмой Обители души, эти три аспекта совпадают в Едином. В глубочайших тайниках ее духа, в той бездне, где личность теряет свое значение и индивидуальная душа прикасается к жизни Всего, различие исчезло и она "видела Бога в одной точке". Такой опыт, такая интуиция простого, нераздельного Божества – Единства – без трех средоточий Божественного Сознания, которые мы называем Тремя Ликами, есть в высшей степени характерное явление для мистицизма. Немецкие мистики, далекие от св. Терезы по темпераменту, описывают этот опыт как достижение "тихой пустоши" или "одинокой пустыни Бога" – безграничной Божественной Бездны, безличной, неописуемой, навечно скрытой Облаком Неведения и все же истинной Родины Души. [31]

Эти мысли в таком изложении представляются безнадежно академичными, оторванными от жизни; но для св. Терезы и других христианских мистиков они были не абстрактными утверждениями, а попытками описания собственного опыта.

"Посредством некоего таинственного проявления истины, – говорит она, – открывают себя три лика Благословеннейшей Троицы, предшествуемые озарением, которое своим сиянием охватывает дух, подобно самому ослепительному облаку света. Эти три лика отличны друг от друга; возвышенное знание вливается в душу, наполняя ее уверенностью в истине, что Трое суть одна сущность, сила и знание, суть единый Господь. Таким образом, то, что мы принимаем как вероучение, душа теперь, можно сказать, постигает взором, хотя не зрит Блаженную Троицу ни глазами тела, ни глазами души, ибо это видение – не вообразимо. Здесь все Три Лика Сами общаются с душой, говорят с ней и делают понятными для нее слова нашего Господа в Евангелии о том, что Он, и Отец, и Святой Дух придут и будут жить в душе, любящей Его и исполняющей Его заповеди".

"О мой Бог, какая разница между тем, чтобы просто слышать и верить этим словам, и тем, чтобы понимать их истину таким образом! День за днем все растущее изумление овладевает этой душой, и ей кажется, что Три Лика Благословенной Троицы никогда не существовали раздельно; что Они пребывают в самом ее центре, в самых ее глубинах; и хотя, по недостатку знания, она не смогла бы описать, как это происходит, она осознает вечное пребывание в ней этих божественных Собеседников". [32]

Мистические авторы постоянно напоминают нам, что жизнь, постигаемая человеческим разумом, демонстрирует глубинную склонность к самоорганизации в триадах; и если мистики свидетельствуют о числе Три на небесах, они могут указать на него и как на доминирующее повсюду на земле. Здесь Христианство просто придает форму глубинному инстинкту человеческого разума, инстинкту, который заставил Пифагора назвать Три числом Бога, поскольку оно включает начало, середину и конец. Так и в Индуистской мысли: Абсолютное Божество непостижимо, однако Оно приоткрыло человеку три своих лика – Брахмы Создателя, Шивы Разрушителя и Кришны Восстановителя, – и эти три были Единым. Так же и неоплатоники различали три мира: Чувственный, или Феноменальный; Разумный, или Интеллектуальный; Интеллигибельный, или Духовный, – и три аспекта Бога – Необусловленный (Неограниченный) Абсолют; Логос, или Создатель; и Божественная Сущность, или Душа Мира – абсолютного и, вместе с тем, сотворенного. Пожалуй, в подобных триадах можно видеть первый набросок Христианской Троицы, хотя еще далеко не отвечающий потребностям человеческого духовного опыта; сухой костяк, которому недостает полнокровной жизни. Согласно членению Божественной природы, платонизм различает также три степени красоты: Телесную, Духовную и Божественную.

Человек, эта "вещь, состоящая из триад" – тела, души и духа; понимания, памяти и воли, – следует к единству Троичным Путем; ибо "наша душа, – говорит Юлиана Норвичская, – есть сотворенная троица по образу несотворенной Блаженной Троицы, знаемой и любимой от начала начал и актом творения соединенной с Творцом". [33] Мы и сейчас стремимся анализировать нашу психическую жизнь в эмоциональных, волевых и интеллектуальных понятиях. Даже Субъект и Объект, предполагаемые в любом высказывании, требуют третьего термина – отношения между ними, – без которого ни одна мысль не будет полной. Так сам принцип аналогии навязывает человеку Тройственное определение Реальности, поскольку с ним человеческий разум может справиться наилучшим образом. [34] Поспешный в своих суждениях рационалист легко продемонстрирует абсурдность этого факта, но, попытавшись опровергнуть его, он обнаружит, что дело обстоит совершенно иначе.

"Я желал бы, – говорит св. Августин, – чтобы состязующиеся между собою, вместо бесполезных словопрений, углубились лучше в самих себя и обратили внимание вот на что – на тройственность в самих себе, именно: на свое бытие, свой ум и свою волю... Так, я существую, познаю и свободное имею произволение: я существую, я, тот самый, который познаю и который имею свободную волю; и я же познаю, что существую и волю имею; и я, тот же самый, желаю и существовать и познавать. Из этих трех актов, отделяющихся и различающихся между собою, слагается у нас совместно одна и та же жизнь, в которой действия эти выражаются сколько, с одной стороны, не слитно, столько, с другой, и нераздельно. Для кого доступно это, пусть уразумевает; по крайней мере, дело предлагается каждому: пусть вникнет в себя, пусть поразмыслит внимательно об этом, и, если приподнимется для него завеса этой тайны, пусть уяснит ее и мне. Но если он будет находить в своей тройственности некоторое уяснение для себя и троичности божественной и захочет этим уяснить ее и другим, то пусть не думает, что он постиг уже то Существо, которое превыше всего изменяемого, которого и бытие непреложно, и ум непреложен, и воля непреложна". [35]

В известном отрывке Юлиана Норвичская рассказывает, как она лицезрела Троицу Божественной Природы, сияющую в феноменальном мире так же, как и в духовном.

"Он показал мне, – говорит она, – небольшой предмет; он лежал на моей ладони, величиной с лесной орех, круглый, как мячик. Я смотрела глазами моего понимания и думала: Что это может быть? И весь ответ был таков: Это все, что сотворено... В этой маленькой вещи я увидела три качества. Первое – что Бог создал ее; второе – что Бог любит ее; третье – что Бог хранит ее. Но что для меня воистину есть Создатель, Хранитель и Возлюбленный – я не могу выразить". [36]

Юлиана, простая и скромная англичанка среднего возраста, одиноко обитавшая в своей монастырской келье, была, можно сказать, певцом Троицы. Эту строгую и утонченную догму, о которой средневековые мистики писали со страстью, мало понятной для тех, кто видит в ней "ортодоксию, сведенную к математике", она трактует с интимностью и энергией, исключающими сомнения в том, что она лично и непосредственно постигла теологическую истину, которую стремится описать. "Я созерцала, – говорит она о видении, подобном видению св. Терезы в "Седьмой Обители Души", выражая его с большей ясностью, хотя и с меньшим блеском, – действие всей Блаженной Троицы; и созерцая ее, я увидела и поняла эти три свойства в едином Боге: свойство Отцовства, свойство Материнства, свойство Господства. Мы охранены и блаженствуем во Всемогуществе нашего Отца как истинного обладателя нашей природной Сущности, данной нам изначально, в акте творения. [37] И Вторым Ликом, разумом и мудростью, мы охраняемы во всем, что касается нашего Смысла-души, нашего возрождения и спасения; ибо Он есть наша Мать, наш Брат и Спаситель. И в нашем добром Господине, Святом Духе, мы получаем свое воздаяние и награду – за нашу жизнь и наш тяжелый труд и бесконечное преодоление всех своих желаний – в чудесной и щедрой Его милости. Ибо вся наша жизнь заключена в трех [вещах]: в первой – наше Бытие, во второй – наше Возрастание, в третьей – наше Исполнение; первая есть наша Природа, вторая – Милосердие, третья – Благодать... [38] Высшее Могущество Троицы есть наш Отец, и глубокая Мудрость Троицы есть наша Мать, и великая Любовь Троицы есть наш Господин; и все это есть в Природе и в Субстанциальном Сотворении нас". [39]

И еще один отрывок, написанный с изысканной нежностью: "Как истинно то, что Бог есть наш Отец, так истинно и то, что Бог есть наша Мать; и что явил себя Он во всех [ее откровениях], и более всего в сладостных словах, которые он произносит: Я есмь Сущий. То есть: Я есмь Могущество и Благо Отцовства; Я есмь Мудрость Материнства; Я есмь Свет и Благодать всей блаженной Любви; Я есмь Троица, Я есмь Единство; Я есмь наивысшее Благо всех вещей. Я есмь Тот, Кто создал тебя для любви; Я есмь Тот, Кто создал тебя для стремления; Я есмь бесконечное воплощение всех истинных желаний". [40]

Так, Кристофер Гервей пишет:

"The whole world round is not enough to fill
The heart's three corners, but it craveth still.
Only the Trinity that made it can
Suffice the vast triangle heart of Man". [41]

Опыт подтверждает, что любая попытка определения Бога, не учитывающая эти три аспекта, оказывается несостоятельной. Они задают ориентиры для сердца, интеллекта и воли, поскольку они предлагают Я предмет для его высочайшей любви, глубочайшей мысли, для его акта высшего воления. Подобно родственным платоновским понятиям Блага, Истины и Красоты, они представляют божественный источник и его воплощение в Этике, Науке и Искусстве – трех высших сферах человеческой деятельности. Так идеалы художника, исследователя и филантропа, ищущих одну и ту же реальность различными путями, собираются в мистическом Едином, подобно тому как паломничество трех царей привело их к одной Звезде.

"Что есть Бог? – спрашивает св. Бернард. – Длина, ширина, высота и глубина. "Что же, – скажете вы, – и после всего ты действительно открыто исповедуешь четверичное Божество, которое было отвратительно тебе?" Нет, ничуть. Бог называется Единым для удобства нашего понимания, но не для описания его природы. Его природа способна к делению, Он Сам – нет. Слова различны, пути многочисленны, но имеет значение лишь одно – все пути ведут к одному Лику". [42]

Все возможные пути постижения этого Единого Лика во всей Его жизненной полноте, оказывается, ведут к трем ипостасям. Этот Лик есть "надо всеми, и через всех, и во всех", – говорит св. Павел [43] в момент мистического прозрения, предвосхищая догматы Церковных Соборов и давая ранней христианской Церкви самое короткое и самое прекрасное определение триипостасного Бога. Бытие, находящееся надо всем, проявляет себя как Становление, как динамичное и вездесущее Слово Жизни. Божественная Любовь, имманентная сердцу и миру, исходит прямо из Абсолютного Единого и возвращается к Нему. "Ты, мой Бог, который есть Любовь, – говорит Николай Кузанский, – есть Любовь, которая любит, и любимая Любовь, и Любовь, объединяющая их обе". [44] Так завершается "Вечный Круг от Божества, через Божество, к Божеству". Правда, этим трем основным аспектам постигаемого Божества – Бытию, Становлению и Желанию, для которых мирам требуется время, – мистики дали много различных имен, поскольку в обращении с возлюбленной ими Реальностью они обладали некоторой свободой истинной близости. К ним всегда взывали те символы Абсолюта, которые порождены великими и бесформными силами универсума, а не ортодоксальным и поневоле антропоморфным человеческим воображением. Их ревностное постижение Духа, кажется, находит в подобных терминах более адекватное и свободное выражение, чем в тех, которые основаны на понятии пространства или которые предлагают разуму конкретную картину. Хотя они знают так же хорошо, как и философы, что "всегда должно быть нечто символическое в нашем способе выражения духовной жизни", поскольку "эта непостижимая бесконечность, духовная сущность которой впервые познается в нашем человеческом опыте, все же не может открыть себя полно и свободно в пределах нашего ограниченного земного опыта", [45] – тем не менее они, как и художники, вечно ищут некоторый новый живой образ, отнюдь не из запасов необеспеченной валюты формальной религии, но образ, сохраняющий первозданную способность зажигать воображение живой жизнью.

Так, пишет Лоу,

"Небесное Царство заключено в этой тройственной жизни, где три есть один, поскольку она есть проявление Бога, Который есть Три и Один; Отец имеет Свое отдельное проявление в Огне, всегда производящем Свет; Сын имеет Свое отдельное проявление в Свете, исходящем из Огня; Святой Дух имеет Свое проявление в Духе, Который всегда происходит из Обоих и всегда един с Ними. Это Та вечная безначальная Троица в Единстве Огня, Света и Духа, которая составляет Вечную Природу, Царство Небесное, святой Иерусалим, Божественную Любовь, Прекрасное Видение, величественную Славу и Присутствие Бога. Через это Царство Небесное или Вечную Природу извечно прорывается и являет себя в безграничной высоте и глубине блаженных чудес невидимый Бог, непостижимая Троица, открывая и показывая всем Своим созданиям бесконечную вариацию и множественность Своей силы, красоты, радости и славы". [46]

Возможно, лучше, красивее и проще, чем символы Троицы, предлагаемые Лоу (Огонь, Свет и Дух), была бы символика Света, Жизни и Любви, та тройственная картина Реальности, которую усматривают и постоянно разрабатывают христианские мистики. Трансцендентный Свет, неуловимый, но неиссякаемый, всегда излучающий Свое великолепие в Универсум; вечнопребывающая, неистощимая и исполненная энергии Жизнь; жаждущая и целеустремленная Любовь – это те центральные аспекты Реальности, к которым снова и снова возвращаются мистики, пытаясь отыскать слова, способные выразить некую невыразимую истину.

Поскольку Христос для философа-христианина есть Сама Божественная Жизнь – а драма христианства "адекватно" выражает этот факт и его смысл, – то отсюда следует, что Его деятельный дух должен быть ясно распознан – не символически, а в самом прямом смысле – в преизобильной и бьющей ключом жизни мира. В самозабвенном пении птиц, в их свободном стремительном полете; в набухании почек и жертвенной красоте цветов; в великом и неутомимом ритме моря – во всем этом есть нечто от Голгофы. Именно этой Природы, открытой заново, ведущей свое происхождение от Христа, так страстно жаждал Блейк, когда он пел:

"I will not cease from mental fight,
Nor shall my sword sleep in my hand
Till we have built Jerusalem
In England's green and pleasant land".

(Я не оставлю духовной борьбы,
Мой меч не заснет у меня в руке,
Пока мы не построим Иерусалим
В английской зеленой и славной земле.)

Именно здесь, в этом кульминационном моменте веры, на пределе человеческой способности изъясняться, внезапно проявила себя мистическая теология – не как головоломное построение невозможных символов веры, а как учение, которое приняло в себя два глубоких, но крайне противоречивых определения Реальности, рассмотренные нами ранее, и которое дало им более лучезарную жизнь. Вечное Становление, Бог имманентный и динамичный, борющийся со Своим миром и в нем пребывающий, неистощимый "поток вещей" Гераклита, несмолкаемое "вечно во всех вещах пребывающее" Слово – эволюционный мировой процесс, излюбленный современными философами, – определен здесь в его истинном отношении к Трансцендентному и недвижному Бытию, Абсолютному Единому Ксенофана и платоников. Этот Абсолют доступен взору мистической интуиции как "Предел Единства", в котором исчезают все различия, [53] как в Океане, куда стремится вернуться то беспрестанное и мучительное Становление, та неутомимая река жизни, в которую мы погружены: Сын возвращается к Отцу.

"Лучшие учителя говорят, – пишет Экхарт, – что любовь, которой мы любим, есть Святой Дух. [59] Некоторые отрицают это. Но истинно всегда: во всех мотивах которые движут нас к любви, нет ничего другого, кроме Святого Духа". [60]

"Бог хочет, – говорит Рейсбрук, опять воедино собирая эти разрозненные символы, – чтобы мы двигались дальше за свои пределы в этот Вечный Свет чтобы мы сверхъестественным способом воссоединились с тем образом, который есть наша истинная Жизнь, и чтобы мы владели ею с Ним деятельно и плодотворно в вечном блаженстве... Это продвижение созерцателя вперед происходит также в любви; ибо благодаря любви он преодолевает свое сотворенное бытие и находит и вкушает богатства и наслаждения, которые есть Сам Бог и которые Oн заставляет изливаться беспрестанно в самой потаенной части души, в том месте, где больше всего подобия величию Бога". [61]

Только здесь, в самом святилище бытия, в "последней обители" души, по словам св. Терезы, истина, которую эти символы выражают, действительно познается; ибо "невозможно выразить в словах, каким образом Троица есть единое и Троица в Единстве природы есть единое, и в то же время Троица происходит из Единства, – говорит Сузо; – невозможно вследствие простоты этой глубокой бездны. Сюда, в это интеллигибельное "куда", воспаряет дух, одухотворяющий себя – то летящий в безграничных высотах, то плывущий в безмолвных глубинах немыслимых чудес Божества". [62]

Таким образом, мистическая философия охотно использует учение о Троице для того, чтобы выразить свое понимание природы Абсолюта, которая, как обнаружили те, кто достиг глубокой Бездны Божества, в сущности есть Единое. Но лучше всего можно описать и объяснить природу внутреннего, персонального мистического опыта через христианский догмат о Боговоплощении, дополняющий учение о Троице. Воплощение, выступающее в традиционном Христианстве синонимом исторического рождения и земной жизни Христа, является для мистиков определенным прообразом вечного Космического и индивидуального процесса, вечным порождением – как в универсуме, так и в возносящейся индивидуальной душе, – божественной и совершенной Жизни, чистого образа Бога, существенные составляющие которого разворачиваются в драме одной исторической жизни. Так душа, подобно физическому эмбриону, резюмирует в своем восходящем прогрессе духовную историю и жизнь рода. "Особенной загадкой, самой большой из всех, – говорит Пэтмор, – является учение о Воплощении, понимаемом не как историческое событие, происшедшее две тысячи лет назад, но как событие, возрождающееся в теле каждого, кто стоит на пути исполнения своей изначальной судьбы". [63]

Мы видели, что для мистической теологии Вторым Ликом Троицы выступает Мудрость Отца, Слово Жизни. Поэтому полнота этого Слова может дойти до человеческого сознания только через Жизнь. В акте Воплощения этот Логос, эта божественная сущность Реальности проникает, пронизывает иллюзии чувственного мира – другими словами, иллюзии всех Я, чьи идеи образуют этот мир, – и "спасает" его этим распространением своей истины. Божественная, страдающая, жертвующая собой Личность была явлена как сердце живой, мятущейся вселенной; и впервые Абсолют был представлен в понятиях конечного человеческого существования. Такие события, как этот прорыв божественной и архетипической жизни в мир преходящий, воспринимались мистическими философами как необходимое условие того, чтобы человек смог когда-либо постичь в понятиях жизни то величие жизни, которому он принадлежит, смог научиться переступать границы чувственного мира и вновь строить свою жизнь на уровнях реальности. "Ибо ты, – говорит Николай Кузанский, – есть вочеловечившееся Слово Бога, и ты – обóженный человек". [64] Так, католический священник на Рождественской Мессе воздает благодарение не только за установленный порядок искупления, но и за откровение реальности, "Quia per incarnati Verbi mysterium, nova mentis nostrae oculis lux tuae claritatis infulsit: ut dum visibiliter Deum cognoscimus, per hunc in invisibilium amorem rapiamur". [65] В этих чудесных словах как будто сосредоточена вся сущность мистического христианства.

"Сын Божий, Вечное Слово в Отце, Который есть блеск, сияние, сила света вечности, – говорит Бёме, – должен стать человеком и родиться в тебе, если ты познаешь Бога; иначе ты вечно пребудешь во мраке и обречен идти наощупь". [66] "Слово, – говорит, наконец, Рейсбрук, – есть не что иное, как Видеть. Оно есть пришествие и рождение Сына Вечного Света, в Котором видимо и познаваемо все блаженство". [67] Хотя бы единожды – в сущности, говорят мистики – мера того, что может сделать Дух Жизни и чем могут быть живые создания, была наполнена до краев. Это событие подтвердило полностью, что завершена лестница Мироздания; в этом гипостатическом единстве преодолена брешь между явлением и реальностью, между Богом и человеком. Созданный таким образом Мост – используем снова аллегорию св. Катерины Сиенской – является вечным, поскольку он "проложен от основания мира" к "Вечному Сейчас". Так голос Отца обращается к ней в видении: "Я хочу также, чтобы ты посмотрела на Мост Моего новорожденного Сына и увидела его величие, ибо он протянулся от Небес до земли; это означает, что таким образом земля твоей человечности соединилась с величием Бога. И вот Я говорю, что этот Мост протянулся от Небес до земли и образовал единство, которое Я составляю с человеком... Так величие Божества, сошедшего на землю и соединенного с твоей человечностью, создает Мост и преобразует путь. Зачем это было сделано? Для того чтобы человек мог достичь своего истинного счастья с ангелами. И заметь, это не все; во имя твоей жизни Мой Сын будет строить мост – до тех пор, пока ты идешь по нему". [68] "Наш Бог Отец Всемогущий, Который есть Бытие, – говорит Юлиана Норвичская, – знал и любил нас прежде всякого времени. Зная об этом, в Своем непостижимо глубоком милосердии и провидении Всеблаженной Троицы, Он пожелал, чтобы Второй Лик Троицы стал нашей Матерью". [69]

Конечно, именно это утверждение об оживленном общении милосердия с природой, Бога с человеком – о наплыве предельной реальности, которая только может быть усвоена, – составляет силу христианской религии. Вместо черствой хлебной корки философов она предлагает изголодавшемуся по Абсолюту Я этот Panis Angelorum (хлеб ангелов – лат.), животворящее мировое начало. Иными словами, она дает конкретное и опытно достижимое знание о высшей Личности – погружение в Ее мистическое тело – вместо искусственного убеждения, к которому приходят в результате сосредоточения на идее. Христианство завершает универсум: оно показывает, что феноменальное во всех направлениях пронизано реальным, что естественное есть носитель сверхъестественного. Оно дает солидный фундамент мистицизму – фундамент одновременно и метафизический, и психологический – и указывает то состояние, к которому инстинктивно стремились глубочайшие мировые умы: указывает как часть космического возвращения к Богу через Христа.

"Затем что здесь – та мудрость, здесь – та сила,
Которая, вослед векам тоски,
Пути меж небом и землей открыла". [70]

Именно это имели в виду христианские мистики, снова и снова заявляя, что возвращение к Божественной Сущности, Абсолюту, который является пределом вознесения души, может совершиться только через вочеловечение Христа. Сын, Слово, есть образ Отца: именно в Нем Несказанное Божество познает Себя, подобно тому как мы можем познать себя только в наших собственных образах. Христос, таким образом, представляет Собой двойное звено, связующее средства Божественного Самосознания и средства человеческого осознания Бога. Как, в таком случае, задается вопросом мистическая теология, это звено может выполнять свое назначение иначе, чем через процесс Воплощения, совершающийся в пространстве и времени? Принцип Жизни является также Принципом Возвращения, согласно которому несовершенная и изломанная жизнь чувств восполняет свои бреши, исправляется и превращается в совершенную жизнь духа. Вот почему титул Целителя Бёме приписывает Второму Лику Троицы. И наконец, лишь учение о Воплощении уберегает мистиков от пантеизма, к которому они всегда были склонны. Безусловный Абсолют, как только он становится единственным объектом их созерцания, мистики готовы воспринимать просто как Божественную Сущность; идея Личности испаряется. Единение души с Богом в таком случае осмысливается как поглощение. Различие между Создателем и созданием уничтожается, и достигается любовное единение. Возможно, по этой причине многие великие созерцатели – в качестве примеров можно назвать Сузо и св. Терезу – пришли к выводу, что преднамеренная медитация на человеческой природе Христа, трудная и непривычная, как и эта конкретная набожность, для мистического темперамента, необходима для сохранения здоровой и хорошо сбалансированной внутренней жизни.

Далее, эти мистики видели в исторической жизни Христа изображение в миниатюре – или, если хотите, проявление – сущности всей духовной жизни. В ней они лицезрели драму не только космического процесса Божественной Мудрости, но и внутреннего опыта каждой души, находящейся в пути к единению с Абсолютом, "к которому движется все Мироздание". Вот почему выражения, используемые для описания эволюции мистического сознания от момента зарождения божественной искры души до окончательного единения с Абсолютной Жизнью, постоянно заимствуются ими из Драмы Веры. В этой драме они видят завуалированное описание необходимых мистических переживаний духа. Его безвестное и скромное рождение, его воспитание в бедности, смирение и уединение, его "жизнь, освященную" служением и созерцанием, отчаяние той "темной ночи души", когда ей кажется, что Бог оставил ее, мучительная смерть Я, его воскресение для установления увенчанного славой Пути Единения – все это, говорят мистики, было однажды в высшей степени воплощено и прожито. Более того, та степень, в которой индивидуальный опыт приближается к этому Образцу, всегда берется ими как показатель здоровья, рвения и успеха его трансцендентальной деятельности.

"Apparve in questa forma
Per dare a noi la norma", [71] –

пел Якопоне из Тоди. "И тот, кто тщеславно думает иначе, обманывается, – утверждает с бескомпромиссной энергией "Германская Теология". – И тот, кто говорит иначе, лжет". [72]

Тем, кому подобная параллель кажется искусственной, следует помнить, что, согласно учению мистицизма, эта драма самоограничения и самораспятия Абсолютной Жизни, разыгранная однажды в феноменальном мире и пробудившая сознание незрячих, вечно продолжается на уровне реальности. Согласно мистикам, Крест Голгофы неявно присутствует в Розе Мира. Закон этой Бесконечной Жизни, выразившей в Воплощении Свою сущность в человеческих понятиях, должен также стать законом конечной жизни – поскольку эта жизнь стремится выйти за пределы индивидуальных ограничений, возвыситься до свободы и достичь единства с Бесконечностью. Это та ведущая идея, которая оправдывает фантастические по видимости аллегоризации христианской истории, часто встречающиеся в работах мистиков.

Анализировать эти аллегоризации в деталях было бы утомительно. Достаточно понять принцип, лежащий в их основе. Я приведу лишь один пример, который относится мистическими авторами к Рождеству и касается вечного Рождения и Воскресения Сына, или Божественного Слова.

Это Рождение в его изначальном, космическом смысле есть Дух Жизни, бьющий ключом из Божественной бездны абсолютного Божества. "Из нашего истинного Основания, т.е. из Отца, а также из всего, что живет в Нем, светит вечный Луч, который есть Рождение Сына". [73] Именно об этом вечном зарождении Слова ведет речь Мейстер Экхарт, когда говорит в своей Проповеди о Вечном Рождении: "Мы здесь во времени празднуем вечное рождение, которое Бог Отец непрестанно совершал и совершает в вечности; и это же рождение совершается во времени и в человеческой природе. Рождение это совершается всегда, говорит св. Августин". В этом месте, с тем практическим инстинктом, который присущ мистикам, Экхарт внезапно переходит от спекуляции к непосредственному опыту и продолжает: "Но если оно происходит не во мне, какая мне от этого польза? Ибо все дело в том, чтобы оно совершилось во мне". [74] Здесь в нескольких словах представлена двойственная сущность Мистического Рождения. Интерес внезапно перемещается с космического на личностный его аспект; и индивиду напоминают, что в нем, так же как и в Изначальной Вселенной, реальная жизнь, чтобы быть прожитой, должна быть рождена. "Когда душа порождает Сына, она счастливее, чем Мария", – говорит Экхарт в другом месте. [75]

Поскольку душа, согласно мистическим принципам, может постигать Реальность только в той мере, в какой она сама реальна; может постигать Бога, лишь становясь Богоподобной, – то ясно, что второе рождение изначально необходимо. Истинная и верно направленная мистическая жизнь должна начинаться и начинается с этого наиболее актуального, хотя и не поддающегося описанию явления – пробуждения в человеческом сознании более глубокого, духовного Я, – которое у аскетических и мистических авторов всех столетий принято называть Возрождением или Новым Рождением. Ничто из того, что находится внутри личности, не способно достичь этого собственными силами. Оно должно быть вызвано энергией, возбужденной Духом, которая приходит в душу извне и "тайно полагает начало тому, что Он открыто венчает". [76]

Мы уже рассматривали Новое Рождение в его чисто психологическом аспекте – как появление трансцендентального смысла. Здесь представлена его более глубокая, мистическая сторона. В процессе Рождения, который может быть описан индифферентно как рождение чего-то нового, как пробуждение чего-то спящего – хотя обе эти фразы являются не более чем метафорами для описания другого, более скрытого процесса, – глазам открывается Вечность; Я внезапно осознает Реальность, выходит из пещеры иллюзий, подобно тому как дитя выходит из чрева, и начинает жить на сверхчувственном уровне. Затем Я чувствует в своих самых сокровенных глубинах новое присутствие, новое сознание; вряд ли будет преувеличением сказать – новую Личность; сознание слабое, требующее обучения, которому еще явно предстоит пройти через многие фазы развития, прежде чем оно достигнет своей полной силы и зрелости; и вместе с тем столь необычной природы, что, сравнивая его со своим окружением, Я может признать это состояние Божественным.

"Это изменение, это опрокидывание называется новым рождением. Быть рожденным, означает просто войти в мир, в котором доминируют чувства, в котором мудрость и любовь чахнут в оковах индивидуальности. Быть рожденным вновь означает вернуться в мир, где правит дух мудрости и любви, и этому духу повинуется человек-животное". [77] Это означает, говорит Джейн Лид, "зарождение в душе вновь сотворенного Богоподобного образа". [78] Он рожден, говорит далее Эккартсгаузен, в стойле, которое прежде было пристанищем быку страстей и ослу невежества. [79] Его мать, говорит Бёме, – Дева София, Божественная Мудрость, или Зерцало Бытия Божьего. С появлением этого нового фактора в сфере сознания – этого духовного рождения – начинается мистическая жизнь, подобно тому как христианская эпоха начинается с рождения Божественного Духа во плоти. Рай, говорит Бёме, все еще находится в мире, но человек не может быть в Раю, пока не рожден заново. В этом случае он остается там, в Новом Рождении, и вкушает здесь и сейчас ту Вечную жизнь, для которой он был сотворен.

Таковы некоторые особенности карты, которой предпочитают пользоваться христианские мистики. На ней есть, конечно, и другие важные указатели; а эти мы встречаем, пристально следуя за путешествием ищущей души. Одно предостережение, однако, должно быть сделано географам-любителям, прежде чем мы пойдем дальше. Землю, по которой бредут путешественники, и мистические моря, по которым они плывут, эта карта, как и всякая иная, представляет грубыми эскизами и условными цветами. Это – намеренно схематическое представление реальности, плоские и иногда скудные символы великих ландшафтов, быстрых рек, страшных высот; опасно упускать из виду все эти ограничения. Те, кто пытается ограничить Божественную Троицу определениями Никейского Символа Веры, недалеко ушли от мальчика, который определял Канаду как "очень розовую" страну. И все же эта карта может быть полезной – в пределах ограничений, налагаемых ее формой.

Наконец, все эти карты и мы сами над ними – это лишь холодные, занудные претензии на точность в тех сферах, величие которых истинные исследователи Вечности могли постичь только в пылу такой страсти, в состоянии такого восторга, какой мы, никчемные рабы наших жалких эмоций, едва ли можем себе представить и тем более пережить.

"Если ты действительно хочешь знать, как происходят эти вещи, – говорит св. Бонавентура в отрывке, который следует помнить каждому, кто изучает теологию, – проси об этом у милосердия, а не у доктрины; у желания, а не у разума; у пылкой молитвы, а не у школярского натаскивания; у Жениха, а не у Учителя; у Бога, а не у человека; у тьмы, а не у дневной ясности; не у света, но у того Огня, который сжигает все и с великой сладостью и самой пылкой любовью погружает нас в Бога. И Огонь этот истинно есть Бог, сердце же Его пребудет в Иерусалиме". [80]

---

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

---

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры